Отправляясь 27 марта на встречу с другом и собираясь прогуляться по вечернему городу, я и представить себе не мог, что вернусь домой только через месяц.
После захвата "эшниками" (так называемым "центром по противодействию экстремизму" — политической охранкой в структуре МВД) фактически мне было отказано в помощи адвоката, в праве на телефонный звонок, на досмотр в присутствии понятых; я был лишён возможности сообщить кому-то из близких о своём задержании, а также о нескольких приговорах тульского суда по моим "делам" (два срока по 15 суток административного ареста подряд и штраф в 40 тысяч).
Почти месяц я не имел доступа к полноценной медицинской помощи — при задержании мне сломали руку, но целый месяц с гипсом на локте я не мог обратиться к хирургу, потому что в спецприёмнике, где я провёл 30 дней, в штате числилась только медсестра, раздававшая таблетки "широкого действия". Не более того. Что там с переломом и восстановится ли повреждённая рука, я до сих пор не знаю.
В общем, в марте и апреле случилось много познавательных событий, о которых стоит рассказать. Одно из обвинений, которое мне было предъявлено, я назвал бы поводом для гордости. Криминальный путинский режим выдал мне официальную бумагу (в виде приговора) о том, что я не только жил в своей стране, но по мере сил "сопротивлялся" (незаконным, разумеется) действиям полиции.
На данный момент состоялось четыре приговора суда центрального района города Тулы, где мне, как матёрому "экстремисту", были предъявлены следующие обвинения (барабанная дробь):
1. "Размещение в интернете символики экстремистской организации" (к примеру: "Навальный 2018", "ПТН ПНХ", "штабы Навального") (ч. 1 ст. 20.3 КоАП РФ — судья Матвеева Ю.О.).
2. Публикация в Фейсбуке и на Каспаров.Ru статьи "Судьба двух империй", которая "дискредитирует использование вооружённых сил РФ для поддержания международного мира" и где "своими действиями" я "подрывал доверие к проведению специальной военной операции по защите граждан ДНР и ЛНР, объявленной решением президента" (ч. 1 ст. 20.3.3 КоАП РФ).
3. "Унижение достоинства социальной группы, а именно сотрудников полиции" в Фейсбуке (ст. 20.3.1 КоАП РФ, судья Рыбина Н.Н.).
4. "Неповиновение законному требованию сотрудников полиции в связи с исполнением ими служебных обязанностей" (ч. 1 ст. 19.3. КоАП РФ, судья Матвеева Ю.О.).
В итоге — 30 суток ареста в местном спецприёмнике "Белые столбы" и 40 тысяч штрафа. Новые обвинения по административным делам могут быть рассмотрены в моё отсутствие, и что им придёт в голову ещё надёргать из Фейсбука — одному богу известно.
Лживый протокол о задержании, состряпанный парочкой "эшников" — подполковником Завлуновым А.А. и неким Бояркиным (он отказался сообщить своё звание, пишу его фамилию на слух), меня совсем не удивил, удивительным было другое — уровень работников охранки, который был задействован в борьбе со скромным блогером с 1500 человек подписчиков. Целый подполковник, начальник отделения (за бюджетные рубли) месяц конвоировал, возил меня в спецприёмник из суда и обратно.
Это было поразительно: они "дотрахались до блогеров", — страх перед свободным словом в сети и независимой оценкой ситуации красноречивее всего говорил об уязвимости и дряхлости политической системы. Карьера "подполковников", построенная на борьбе со свободным интернетом, — примета путинской эпохи, точнее, её конца.
Ложь в полицейских протоколах, показаниях в суде, ложь как основа государственной политики РФ на сегодняшний день — главная скрепа режима. Без лжи и репрессий путинизм обречен, это две кривых ноги, на которых он ковыляет в позорное будущее. Одно дело — знать об этом в целом, и другое — убедиться в этом лично. Это был интересный и важный опыт, о котором я нисколько не жалею. Но обо всём по порядку.
"Гоп-стоп, мы подошли из-за угла"
Мы договорились с другом встретиться у дома, и я высматривал его автомобиль, гуляя у подъезда. 20 часов вечера, полутёмный двор, редкие прохожие. А обсудить нам было что. Случилось несколько событий, о которых я хотел ему рассказать.
Во-первых, неделю назад ко мне ломились неизвестные, 20 минут барабаня в дверь. На этот случай у меня был заготовлен ясный и понятный способ действий: я достал наушники и запустил любимую музыку (кажется, это была Пугачева: "…И вот под этой личиной скрывался, блин, уголовник; ну в жизни не скажешь, какой был мужчина, ну настоящий полковник...").
Логика игнора была проста. Если это визитёры с ордером на обыск, то откроют дверь болгаркой (я им помогать не собираюсь, им за это деньги платят), а если вы без ордера, ребята, то тем более беседовать "за жизнь" мне с вами не о чем, — кидайте повестку в ящик и ждите меня с адвокатом.
Последствия визита были ощутимы: во-первых визитёры перепилили кабель с интернетом (мелкие пакости в стиле "великой России"). А во-вторых, на днях случилось что-то вроде возгорания в подъезде. Мой этаж затянуло дымом, во двор заехали аж две пожарные машины, но после их отъезда у дома обнаружилась куча какой-то палёной ветоши; судя по всему, она и чадила на чердаке. Очень странный "пожар" неизвестного происхождения. Наконец, за неделю до этого на двери подъезда появилось слово "гей", что совсем уж странно, потому что те, кто пишет на дверях, используют совсем другой жаргон.
Со свечкой не стоял, но все последние события убеждали в том, что "пожар" и порезанный кабель были способом ближе со мной познакомиться (кто из нас экстремист после этого?). Так или иначе, точно известно только одно: пара "топтунов" часами ждала меня у подъезда. 27 марта мы наконец-то встретились.
Один из них напал на меня со спины, молча вцепившись в рукав. Низкорослый крепкий гопник (как мне показалось) с шапкой, надвинутой на глаза. Круглое заросшее лицо с маленькими глазками выражало неподдельную агрессию. Ничего не говоря, он с силой потащил меня в сторону открытой двери машины без полицейской маркировки. Решение пришло само собой — я сделал всё возможное, чтобы меня туда не затолкали.
Всё произошло довольно быстро. Через несколько секунд я оказался на земле лицом в асфальт (ссадины на лбу и подбородке я обнаружил только в ОВД, проходя у зеркала). Я старался ухватиться за карман куртки, чтобы помешать заломить руку, но пара нападавших оказалась сильнее. Как я понимаю, выламывая локоть, они пытались приподнять и затолкать меня в салон (несмотря на боль, сначала я решил, что это вывих, а не перелом).
Но "что-то пошло не так" — и в результате мизансцена могла удивить редких прохожих. Некто сидел на земле у машины, вцепившись в ручку открытой двери, рядом валялась шапка, над ним стояли двое (на руке у одного болталась видеокамера) и они не понимали, что им делать. Именно это и было моей целью. До прибытия легального наряда полиции я не собирался двигаться с места.
"Законными требованиями сотрудников" здесь и не пахло: никто не показывал мне документов, не называл себя, не объяснял причину задержания, — было молчаливое "тащилово" в неизвестную машину и попытка запугать.
"Ваша честь, — объяснял я судье Матвеевой, — если вас в тёмном дворе схватить со спины за рукав и потащить в сторону машины с открытой дверью, то я вас уверяю, вы не просто будете "сопротивляться" неизвестным, но и заорете на весь двор". Хотя кому я это объяснял? — хозяин, назначавший судей и силовиков, был у них общий.
В лживом протоколе задержания, составленном без упоминания "эшников" Завлунова и Бояркина, но с их слов, содержится два лжесвидетельства, которых достаточно для люстрации и запрета на профессию в будущем: никаких "законных требований" сотрудников полиции перед нападением я не получал, да и матом я не выражался (что особенно забавно выглядит для всех, кто меня знает).
Очевидно, понимая, что план быстрого захвата провалился, Бояркин наконец-то сунул мне в нос удостоверение — на пару секунд в темноте двора. "Ну, Александр Николаевич, что за цирк вы здесь устроили? Садитесь в машину, поговорим нормально", — произнёс Бояркин, воровато озираясь по сторонам (несколько прохожих подошли узнать, что здесь происходит). Подполковник, стоя надо мной, тоже озирался в ожидании наряда.
Наконец-то можно было и поговорить. "Зря вы думаете, что ваш Путин вечный; дедушке под семьдесят, — сказал я первое, что пришло в голову. — Так что рано или поздно придётся отвечать за все художества, которые вы творите. Как минимум люстрацией..." Похоже, что слово "люстрация" невероятно поразило подполковника. В ОВД он спрашивал у студентов-понятых: "А вы знаете, что такое люстрация?" (Студенты политеха мотали чёлками: они впервые об этом слышали.)
Видно, я попал в какой-то нерв, потому что, доставляя меня в суд и спецприёмник, подполковник то и дело придумывал всё новые варианты моих ругательств, которые казались ему столь же оскорбительными, как и угроза люстрацией.
Во время одного из таких конвоев я ему сказал: "Ну вы же понимаете, что вы лжёте в протоколе (мы оба это знаем). Какие именно матерные слова я произносил?" — "Ну, зачем же я буду их повторять?" — вяло мямлил подполковник. "А вы меня идиотом называли, и то, что мы кровью умоемся..." — фантазировал мой визави, в памяти которого угроза люстрации странным образом трансформировалась в угрозу "умыться кровью". Он искренне не понимал, чем правовая процедура люстрации отличалась от народной расправы с охранкой в феврале 1917 года. Не понимал, потому что не уважал право как таковое.
Наконец, подкатил наряд. Я пересел в полицейскую машину (это были первые "законные требования", которые я увидел, и сразу же им подчинился). Где-то высоко над головой чернел квадрат моего окна. Дом был почти моим ровесником, мы оба были родом оттуда — из давнего советского прошлого, которого не помнил ни Бояркин, ни Завлунов, но с упорством сумасшедших они строили страну, похожую на зону, которая однажды развалилась, потому что стояла на страхе и лжи.
"Нет войне" — как "экстремизм"
ОВД "Центральный", куда меня доставили, был знакомым местом. По дороге в кармане разрывался смартфон: видимо, друг обнаружил мою пропажу и (как я надеялся) мог связаться с адвокатом из ОВД-инфо, которому можно было доверять. Главное не пропасть "без вести". "Я вам не советую отвечать на звонки", — процедил сквозь зубы Бояркин — и вскоре привёл угрозу в действие. Полноформатный произвол ещё только начинался.
У входа меня встретило пустое место дежурного с православными иконами над столом. ("Православный чекизм" во плоти.) Признаться, тут я совершил грубую ошибку, согласившись "выложить вещи" из рюкзака без свидетелей и понятых. "Я могу позвонить адвокату?" — спросил я у Бояркина, который вовсю шуровал у меня в вещах и листал страницы смартфона.. "Нет, вы не можете никому звонить". — "Но с момента задержания у меня есть право на звонок, не так ли?" — "А вы пока доставлены, а не задержаны. Право на звонок у вас появится после задержания, когда составим протокол". — "Так если я не задержан, я могу позвонить адвокату?" — "Нет, я вам запрещаю любые звонки". (История про белого бычка в несколько заходов.)
Пока Бояркин бегал в дежурную часть со своими бумагами, я тихонько взял со стола смартфон и попытался набрать номер адвоката, который был записан на этот случай. Подбежавший "эшник" с перекошенным лицом буквально выдрал из рук смартфон и сильно толкнул в грудь (сломанной руки им было мало). Потом он разложился на столе (где были раскиданы вещи из рюкзака) строчить какой-то рапорт — ни понятых, ни ментов, ни свидетелей рядом, разумеется, не было.
Я бы удивился, если бы обошлось без гомофобных заготовок, и они, конечно, пошли в ход. "Мы ещё посмотрим, что у вас найдём, а то поедете на зону, там "дырявых" любят, — фантазировал Бояркин, листая мой смартфон. — Вы у нас хотите гей-парады проводить? Чтобы эти бегали, пиписьками трясли (он потряс перед ширинкой своей маленькой ладошкой — для наглядности). А я бы вот вернул статью о мужеложстве. Не хочу, чтоб мои дети становились этими..." (Дремучесть "эшника" в вопросах сексуальной ориентации была образцовой. Объясняться было бесполезно.) "Прямо как бабка в совке, будете вынюхивать, кто с кем спит, и рыться в чужих постелях, это соответствует вашей квалификации", — посмеялся я. Путин уверял, что "геев у нас никто не преследует", но перепуганного "мужеложством" Бояркина это мало волновало.
Тема "пропаганды" цепляла его за живое: "Вы там у себя пропагандой занимаетесь? Как это где? В подъезде... Каких-то мальчиков домой водите". Тут я снова чуть не рассмеялся: последний "мальчик", заглянувший с романтическими целями, был у меня прошлым летом, и было "мальчику" тридцать лет. Гомофобный блеф был слишком грубо слеплен, чтобы отнестись к нему всерьёз. Между тем под разговоры о мифической "гей-пропаганде" Бояркин занимался досмотром без свидетелей и понятых, то есть совершал должностное преступление. Перевод стрелок на жертву произвола — типичный фокус этой публики.
Наконец появился Завлунов (видно, он никак не мог найти понятых для протокола, хотя все мои вещи давно были выпотрошены). Меня подняли на верхний этаж в зону допросов. Звонки отсюда запрещались, о чём говорила бумажка на грязной двери. К слову говоря, убогость этих кабинетов с грязными столами и железными шкафами, желтыми плакатами на стенах и замызганной техникой всегда была для меня загадкой. Это был в чистом виде гадюшник, не пригодный для работы нормальных людей. То ли они сами считали работу "грязной", то ли не уважали себя до такой степени, что соглашались работать в "хлеву".
Выбрать место почище оказалось проблемой. Мне указали на стул, на уголке которого запёкся комок грязи. Пока я смахивал его на пол, мент раздраженно буркнул: "Да вы и сами не лучше, садитесь". Я всё ещё ломал голову, не понимая, что же мне вменяют, — неужели закрытую дверь? "Положите руки на шкаф..." — верзила-дежурный обхлопал от подмышек до лодыжек, затем достал какой-то пряник, который сунул мне под нос на пару секунд. "Хотите? Ну как хотите..." — и, довольный детской шуткой, отправился за комп.
Именно здесь и намечалось "шапито" по официальному "досмотру" и составлению протоколов. "Ну а где же понятые?" — спросил я полицейских. — "Подождите, скоро будут". Это "скоро" продолжалось почти час, пока не появилась какая-то пара студентов, якобы гулявших возле общежития. Один из них, блондин с серёжкой в ухе, был интересен тем, что постоянно веселился, слыша наши споры о войне и Украине. Первым делом я предупредил этих понятых, что они "немного опоздали", потому что шмон вещей и телефона закончился без них. И если можно приписать мне мат при задержании, то кто мешает "обнаружить" что-то криминальное в моём рюкзаке?
Наконец, менты взялись за протоколы и опрос. Это был довольно шумный диалог, где я выслушивал от нескольких людей одновременно набор тупых клише из телевизора, пытаясь как-нибудь разумно отбиваться от потока политической пошлятины. К концу мне уже было не до протоколов, — мы орали друг на друга на повышенных тонах. Я — о том, что бомбёжки мирных украинских городов с русскоязычным (кстати) населением — это военное преступление, за которое Россия ответит по полной программе, что Украина — суверенное государство с легитимным президентом и может вступать в любые союзы. Что Путин не имеет права бомбить соседей и навязывать народу исторический выбор. Что Украина никогда не угрожала России. Что города в руинах, где люди хоронят близких во дворах, а тела валяются на улицах, — это мерзость, за которую мы все в России несём полную ответственность.
Мне, конечно, отвечали, что Зеленский "комик, а не президент", что я набрался в интернете "хохляцкой пропаганды", что "пиндосы" "промыли мне мозги", а украинцы "сами виноваты, потому что захотели себе ядерную бомбу", что мы "обороняемся от НАТО", что "Запад накачал страну оружием, чтобы наконец-то развалить великую Россию".
"Там, куда пришёл ваш Путин с русским миром, всё лежит в руинах (я понимал, что споры бесполезны, но никак не мог смириться с бессилием здравого смысла). Мы убиваем людей за то, что они хотят свободно жить на своей земле. Помните историю депутата Рыбака со вспоротым животом после допроса у Гиркина? Это и есть ваш кровавый русский мир во всей красе".
"Хи-хи-хи... — Бояркин забегал по комнате, мельтеша толстыми ляжками. — Это кто такой? Может он сэппуку, харакири себе сделал? Какой-то вспоротый живот. Откуда вы эту хохляцкую пропаганду берёте? Скоро всё закончится. Никто и никому войну не объявлял, так что хватит сеять панику".
Тем временем Завлунов торжественно вытащил из рюкзака рукописную наклейку "Нет войне", которую я сунул туда на днях. "Это что такое? Куда вы собирались это клеить?" — в его змеином взгляде за стёклами очков светилось торжество. "Куда-куда? — передразнил я подполковника. — Куда я собирался?.. Ну куда? Вам на лоб, что ли?.." — "Мне на лоб??? Мне на лоб??! — как-то жалобно воскликнул подполковник, задетый за живое. — Мы с вами тут шутки шутить собрались?" Он был явно оскорблён насмешками над делом его жизни — борьбой с коварным "экстремизмом", желавшим развалить "великую Россию". Слоган в пользу мира являлся для него угрозой государству. Мир был для России смертельно опасен.
Вишенкой на торте в этом полицейском "балагане" был, пожалуй, голос участкового, старшего лейтенанта Иванникова (он и составлял эти протоколы по указке "эшников", не называя их фамилий ради конспирации). Внезапно он воскликнул: "А вы верующий, православный?" Не помню точно нити разговора, но смысл был в том, что кроме формального закона и международного права есть ещё и православие со своим "долгом совести". "Спасение русских" в Украине путём бомбёжек русскоязычных городов не казалось ему странной идеей. То, что "православная совесть" не мешала россиянам убивать женщин и детей в чужой стране, в голову Иванникову не приходило.
Но что мне показалось необычным в наших спорах. Практически никто из тех, кто оправдывал войну с Украиной, не возражал, что "города лежат в руинах".
Это было слишком очевидно. Эту кровавую цену вторжения они принимали и не видели в этом моральной проблемы. Миф о том, что "нацисты сами себя бомбят", выпал из набора "аргументов".
Окончание следует
