Акционистка Катрин Ненашева вот уже 15 дней проводит перфоманс "На-казание" в наиболее людных и символичных уголках Москвы — на Красной площади, на Триумфальной, на Арбате, в "Музеоне". Она намерена испытывать на себе "воспитательные практики" из повседневной жизни детдомов и психоневрологических интернатов в течение 21 одного дня. Для этого художница приседает с привязанной к спине кроватью, стоит на руках, ест соль и повторяет другие способы наказания, которым подвергаются дети. Акция посвящена всем сиротам, прошедшим и проходящим через пытки и насилие, и адресно ее другу – руководителю благотворительной группы "Защита и помощь" Дмитрию Жданову. Сейчас он сам поддерживает людей, прошедших через детдома – помогает адаптироваться в обществе, ищет варианты трудоустройства, а когда-то он и его брат сами оказались в этой системе. Для Дмитрия это обернулось постановкой неверного психиатрического диагноза, а позже – попыткой самоубийства после жестокого избиения его брата другими воспитанниками детдомов, тяжелой травмой позвоночника.
Мы встречаемся с Катрина Ненашейвой перед акцией со стоянием на горохе. Она пришла на место ее проведения уже с кроватью на спине. Уйдет тоже, причем пешком. С вечно бьющей по ногам ношей она как будто срослась, и в каком-то смысле преодолела власть этого багажа – может зайти с ним в магазин, чтобы купить материал для "наказания", и даже интервью она дает на ходу, не снимая его со спины. Смотреть на то, что Катрин делает, тяжело, чем дольше смотришь – тем больше не по себе. Во время самой акции, которые проходят, мимо явно не понимают, что происходит. Многие смеются, некоторые — нервно. Кто-то роняет небрежное: "Я чего-то не врубаюсь", — или и вовсе: "Извращенка". Два подростка обсуждают акцию – один из них, видимо, читал о ней в интернете. Его друг настроен скептически и воспринимает происходящее как эпатаж. Первый парень реагирует на такую оценку с укором: "Она же мучается". Некоторые люди решаются подойти и спросить, что происходит. Смех обращается страхом. Один мужчина долго стоит напротив Катрин и смеется, а потом все-таки спрашивает, что девушка делает. После объяснения он вдруг меняется в лице, говорит: "Вы смелая". И быстро уходит. О том, что происходит с нашим обществом, зачем художникам говорить о круговой поруке насилия и каково это – добровольно подвергнуть себя "амбулаторному лечению" с кроватью на спине, Катрин Ненавшева рассказала Каспаров.Ru.
Как вы решили сделать акцию на такую тему? Чаще о подобных вещах говорят правозащитники, а не художники.
Очень здорово, что сейчас есть НКО, которые помогают детям-сиротам. Но НКО сейчас самим нужна помощь в связи с законом о политической деятельности. Говорить о правах сирот внутри детских домов или ПНИ некоммерческие организации, к сожалению, не могут, потому что ими начинают манипулировать. Например, угрожают, что не будут пускать к подопечным, если они начнут открыто публиковать истории про насилие, издевательствах и других подобных вещах.
НКО помогают взрослым выпускникам детдомов получить образование, помогают с профориентацией. С вопросами, как общаться с людьми, как учиться, как устраиваться на работу, как вести себя в городе, как ориентироваться в нем, так или иначе, работают правозащитники. Но очень мало тех, кто может работать с травматическими историями отправки в психбольницы, насилия, насаждаемой сверху дедовщины. Человек выходит в открытое пространство, он никого не хотел и не должен был истязать, наказывать, но система заставила его это делать. Важно понять, как он переживает травму, не будет ли он мстить. Естественно, его опыт влияет на то, как он воспринимает себя в социуме, как относится к окружающим. Эта тема мало изучена. Ее должны исследовать самые разные специалисты: психологи, социологи, правозащитники, вплоть до философов.
И она витает в воздухе. Я слышала от разных людей, находившихся в разных учреждений, что у них был такой опыт. Я стала искать информацию в интернете, чтобы понять, насколько в детских домах распространены наказания в форме отправки в психбольницу. В разное время, начиная с 2000 года, такие истории встречаются в сети, причем в разных регионах. Меня потрясло, что ни в одном из этих случаев никто не разобрался до конца. Попытки, вроде бы, предпринимали сотрудники правоохранительных органов, Астахов тоже вдруг резко узнавал, что детей отправляют в "дурки", но при этом полноценной работы с этим вопросом не проводилось.
Сейчас эта система претерпевает серьезные изменения. Детские дома трансформируют в социальные квартиры, ведутся разработки в сфере психоневрологических интернатов, но наказания в виде отправки в психбольницы или физических истязаний до сих пор продолжают существовать. И почему-то, когда говорят о детях-сиротах, поднимают широкий круг тем, но только не эту. Я в разных формах работаю с улицей, и мне показалось важным внести эту тему в публичное пространство. Кроме того, эта акция связана для меня с Димой Ждановым, с которым мы 12 июня делали перевязку в Александровском саду. Из-за своего каминг-аута он был вынужден уехать из Москвы, и он абсолютно обессилен (около двух недель назад Дмитрий Жданов написал на своей странице в интернете, что он гей, после чего от него отвернулись многие друзья и коллеги по благотворительным проектам, многие работодатели сообщили, что не хотят больше работать с его проектом "Труденок" по трудоустройству выпускников детских домов – Каспаров.Ru). К сожалению, так вышло, что никто из правозащитников его не поддержал, а его коллеги по православному церковному сообществу, с которыми они вместе занимались благотворительными проектами, от него открестились.
Дима не художник, не поэт. Он борец, который не записывает себя в какие-то категории. Для меня он символ сопротивления системе, о которой рассказывает моя акция. Мне кажется очень важным не бросать Диму и со стороны активистского сообщества сказать: "Мы не боимся этой темы, мы не хотим ее замалчивать".
В ваших записях вы иногда цитируете людей, которые работали в детских домах и были свидетелями подобных наказаний. Рассказывали ли они Вам о том, что было дальше: уволились ли они, смирились, попытались что-то поменять?
Женщина, которую я цитирую, — педагог, который какое-то время занималась с сиротами. Она работала еще в 80-х годах и была поражена, столкнувшись с такими методами "воспитания" и дедовщиной, при которой старшие дети наказывают младших. Возникает замкнутый круг и из детского дома выходят люди, которые, кроме насилия и жестокости, мало на что способны, и, к сожалению, считают это нормальным. Вере Павловне очень больно говорить об этом. "Система ломает любого, и меня она тоже ломала", — сказала она мне как-то. С сиротами она больше не работает, она перешла в общеобразовательную школу.
А как людям, которые прошли через такие наказания, удавалось их выдерживать? Они объясняли это вам?
Они пожимают плечами и говорят: "А что было делать? Что было, то было". То, что я демонстрирую в своих акциях – это же, на самом деле, далеко не самое страшное. Там, по рассказам ребят, и сексуальное насилие случается, и много других страшных изощренных вещей. У людей, прошедших через это, на все один ответ: "А что делать?"
По поводу физических наказаний они говорят: "А выбора нет. Или хочешь по морде получить, когда упадешь, или назначат еще одно наказание". Это какое-то совершенно другое восприятие мира и себя. Люди привыкают к таким вещам, воспринимает это как что-то нормальное. И, мне кажется, это самое страшное.
Как людям удается выбраться из этого замкнутого круга насилия, когда они выходят из детских домов? Как Ваши друзья смогли преодолеть прошлое, научиться общаться с людьми?
Мне кажется, что это удается сделать тем, кто смог перейти в какой-то другой круг общения. Как мне кажется, одна из основных проблем в том, что маргинальная группа остается таковой, даже когда люди выходят из детских домов. Это видно даже на примере того же сообщества, которое организовал Дима. Оно состоит из очень разных ребят, которые вместе с ним занимались волонтерством – это такая маленькая форма низовой самоорганизации. Но даже у них все равно остается разделение "детдомовский" не "детдомовский", видно, как отличается общение в зависимости от этого. И, наверное, не очень хорошо, что группа во многом остается изолированной.
Очень многое зависит от того, найдутся ли люди, которые будут общаться с человеком, который вышел из детдома. В первое время после этого, некоторые ребята просто сидят целыми днями на кровати и не знают, что делать. Они боятся выйти на улицу, они не ориентируются в городе, они не умеют распоряжаться деньгами, они привыкли к коллективности, а тут оказываются одни. Я учусь в институте, работала в нескольких фондах, общаюсь в разных компаниях примерно своего возраста. И я не встречала там ребят, которые бы когда-то находились в детдомах. И это показательно.
Но в целом я не знаю, как людям удается после этого травматического опыта коммунницировать с другими людьми, не озлобляться. Меня в этом плане очень поражает брат Димы – Илья. Он полностью отчужден от "детдомовской тусовки", людей, которые его избили он воспринимает как чужих, хотя когда-то общался с этой компанией. Он очень доброжелательный человек с хорошими манерами, достаточно открытый. И у него нет желания мстить окружающим. Для меня это удивительно. Он мне рассказывал, что пережил – его сутки избивали в запертой квартире – я видела его фотографии после этого. И он справился с этим.
Как физически на вас влияет ваша акция, хождение с кроватью?
Ты подстраиваешься под эту кровать. Она становится неким продолжением твоего тела. Я ударяюсь нее, поэтому хожу маленькими шажками. Естественно, давят решетки на спине. Конечно, есть всякие мелкие болевые проявления. Часто я не могу нормально двигаться. Мышцы после всех этих приседаний, стояний на одной ноге, даже если я стою по полчаса-сорок минут, очень сильно болят на следующий день. Я не знаю, как дети могли продвигаться после всех этих стояний, лежаний, приседаний. Они же делали их гораздо больше, чем я, часами.
Сейчас вы довольно ловко управляетесь с кроватью на спине. Вы писали, что сначала было очень сложно, да и теперь все ваше тело в синяках от он нее. Но что-то изменилось?
Первое время было так: делаешь шаг, и эта конструкция начинает тобой полностью управлять. А сейчас я как-то приловчилась, уже нормально хожу, не так медленно, как в начале. Это, собственно, тот самый момент привыкания, о котором мне рассказывали многие ребята. Даже к самым ужасным издевательствам очень быстро приспособляешься. Сначала можешь стоять на горохе полчаса, потом два часа, а потом чуть ли не целый вечер. У меня пока происходит точно также.
А психологические изменения вы в себе чувствуете? Не возникает злости на окружающих?
Конечно, возникает. Из рассказов знакомых я знаю истории, когда ребенок находился внутри какого-либо учреждения, к нему применяли насилие, и после этого он становился озлобленным и был готов наказывать весь мир. Мне это чувство ненависти стало хорошо понятно уже после первого дня ношения кровати. Когда в течение нескольких лет, человек проходит через истязания, такие эмоции естественны.
Взять даже эту историю с горохом и гречкой. Она, вроде бы, не такая болезненная, как некоторые другие наказания, но она очень унизительна. А, как известно, горох и гречка – это распространенная практика. И то, что у меня тоже возникает это чувство ненависти довольно символично. Это как раз один из тех эффектов, которые я и ожидала.
А какие-то другие психологические изменения вы чувствуете?
Естественно. В первую очередь они связаны с ношением кровати, которая становится продолжением твоего тела. Для своей акции я выбрала довольно ясную метафору. Когда ребенка отправляют в психбольницу в качестве наказания, не важно, за что и не важно, в каком возрасте, для него это всегда остается неким грузом. У меня эти воспоминания визуализированы в виде этой кровати, которую я тащу как рюкзак, багаж.
Психбольница – это тоже тюрьма. Если дети туда попадают, это влияет на их дальнейшее развитие, на личность.
Вам приходится преодолевать ощущение неловкости из-за внимания прохожих?
Конечно, это ощущение есть всегда. Если бы я проводила этот цикл в галерее, визуально это выглядело бы гораздо лучше, и было бы меньше проблем. Но я не люблю работать в таких пространствах. В сообществе художников и активистов есть такая проблема – мы постоянно стремимся к зоне комфорта, которая навязана средствами потребления, масс-медиа, властью.
Люди хотят существовать там, где им спокойно: телесно, внутренне – на разных уровнях. Мне же кажется очень важным работать со страхом.
Когда ты выходишь на улицу, не важно, сколько времени ты будешь что-то делать, минуту, час или месяц, тебе предстоит столкнуться с постоянным дискомфортом, потому что ты – объект внимания. Важно выходить из зоны страха, который сгущается. Именно в это пространство государство хочет загнать абсолютно каждого, и большинство художников уже, к сожалению, поместило. Они работают на цензуру, на институции, не выходят из закрытых пространств. А каждодневные практики дискомфорта позволяют хотя бы подумать над этим конструктом страха.
На вашу акцию с горохом многие люди реагировали смехом. Мне кажется, что это способ вытеснить страх. Это типичная реакция?
У визуальных коммуникаций есть очень интересный аспект. Людям на улицах чаще всего плевать на то, что происходит – их ничего не удивляет. Ни человек, стоящий на горохе, ни человек, несущий в руках голову ребенка. Но когда между нами происходят диалоги, выясняются, что люди не знают о проблемах насилия в детдомах, и в первый момент акция кажется им очень смешной. В интернете один человек тоже написал мне: "Сначала мне было смешно, а потом страшно". Для меня это важная оценка.
Конечно, на фотографиях мои действия иногда выглядят странно и даже убого. И действительно, это могло бы выглядеть смешно. Но реакция, например, интернет-сообщества поменялась после того, как эти маленькие физические издевочки и таскание кровати на фотографиях превратились в чистку ран и пролежней Димы. Почему-то всем резко стало не смешно. Мне не смешно было, как только я эту штуку на себя надела.
Если люди интересуются тем, что происходит, спрашивают меня, я, чаще всего, даю им какие-то ссылки или свой контакт и предлагаю им следить за тем, что происходит. Или например, помочь ребятам с поиском работы, помочь девушке из психоневрологического интерната, которую нужно возить на учебу.
Но есть и еще одна распространенная реакция, которую я считаю не менее важной. Некоторые люди начинают винить самих детей, оправдывать эту систему и говорить: "Ну как это. Зачем нам нужно, чтобы у нас были какие-то наркоманы, алкоголики. Нужно оградить этих людей от социума".
На прошлой неделе ко мне подошел человек, который, по его словам, работал в этой системе. Он сказал, что дети сами хотят какой-то свободы в ПНИ, хотят уйти из-под надзора и поэтому добиваются, чтобы их направили в "дурку". Конечно, следующий вопрос, который ему стоит задать: "Нормально ли это, что из детского дома дети бегут в друдом?" Даже если это так – это еще хуже, чем то, о чем я пытаюсь сказать.
Если спросить людей, которые винят детей и считают, что так и надо, были ли они сами в психбольнице или отправляли ли туда своих детей, они, чаще всего, перестают спорить. И ответить по факту им нечего. Хотя я, может быть, даже и не удивилась бы, что они отправляли в дурку, например, своих родственников. Это довольно распространенная история. Вспомнить хотя бы ситуацию 16-летнего Глеба Афанасьева, которого мама, поддавшись давлению следствия после его акции с зашиванием рта, отправила в психушку.
Как Вам кажется, можно ли по реакциям прохожих на Вашу акцию судить о состоянии общества в целом?
Для меня агрессия в отношении сирот стала откровением. Когда я точно также общалась с людьми по поводу адаптации бывших заключенных, многие утверждали, что, если кто-то отсидел в тюрьме, он должен мучатся всю жизнь. Если он не может устроиться на работу, завести отношения – так ему и надо. То, что это ведет к рецидиву, мало кто думал. У меня от этого до сих пор мурашки.
Тоже самое и с детьми-сиротами и их отправкой в психбольницы. Если в первую очередь винят ни образовательную, воспитательную, социальную систему, а детей — это много говорит об обществе в целом. Люди утверждают, что дети могут представлять для общества какую-то опасность, поэтому лучше их изолировать, пока не стало совсем плохо. Мне кажется, что если бы у нас было такое классное чутье, кого надо изолировать, а кого нет, мы бы жили в совсем другой стране. Но люди все равно готовы делать выводы заранее, не разобравшись ни в чем.
Для меня удивительно, что даже в моем институте и на работе, людям очень трудно воспринимать эту проблему не через призму стигматизации. А ведь это не случайные прохожие – у них есть больше времени, чтобы поговорить со мной, у них есть образование и большой жизненный опыт.
В чем, на ваш взгляд причина безразличия значительной части прохожих к вашей акции?
С одной стороны, глаз пресыщен системой потребления, с другой – на общество влияет существующий террористический режим, приучающий его к полицейскому произволу, неправедному суду и многим другим формам насилия. Он, рассчитан на то, что человека будут жестко задерживать, и никто не почувствует дискомфорта, человек прибьет себя к брусчатке на Красной площади, и люди невдалеке будут спокойно смотреть на Кремль.
Очень интересной в этом смысле была реакция на перевязку Диминых пролежней. Люди разделились на определенные группы. Большинство были в шоке. Еще больше людей обходило нас, многие закрывали детям глаза. А были и те, кто пару секунд скользил по нам взглядом, и со спокойным видом шел дальше, несмотря на то, что у Димы из пролежней даже пошла кровь. И вот это для меня странно.
Мне кажется, система побеждает в том, что мы в каких-то очень страшных вещах видим повседневность. И задача художников с этим работать. Методы у каждого свои, но чем нас будет больше, тем выше будет шанс, что форма восприятия хоть немного трансформируется.
А как ваши родные и знакомые воспринимают вашу акцию?
Близкие не понимают, воспринимают негативно, а знакомые реагируют по-разному. На днях со мной общалась женщина из одного портала о благотворительности, и она мне сказала, что сотрудники НКО в целом негативно воспринимают мои действия. Некоторые считают их самопиаром, другие думают, что я действую слишком радикально и люди меня боятся. Профессиональная среда эти методы не понимает.
Государство тоже уже отреагировало на вашу практику. В общежитие, где вы живете, приезжали сотрудники Центра по противодействию экстремизму, в прошлый четверг к месту проведения акции подъехал автозак. Почему? Ведь эта тема напрямую с политикой не связана.
Отреагировали именно на акцию с Димой. У меня есть предположение, почему. Реальные люди, которые прошли через такой опыт, представители разных маргинальных групп, редко открыто выражают свою гражданскую позицию. Пока на себя эту роль берут другие люди, в том числе, в художественной сфере. Мне кажется, как только люди из разных угнетенных социальных групп начнут выходить на улицы, и облекать свои высказывания в разные формы, у системы останется куда меньше шансов пудрить нам мозги и заставлять бояться. Я думаю, одна из задач художников – давать этим людям возможность высказаться.
Я провожу свою акцию, во многом для самих детей сирот, чтобы показать: "Я не из этой сферы, у меня такого опыта не было, но мне не плевать. Я с вами".
