Кто помнит сегодня, как звали таджикскую девочку? Да, ту самую которую убили юные русские патриоты? Давно. Одиннадцать лет назад. Ей сегодня было бы 19. Почти столько, сколько маме убитого таджикского мальчика. 11 ножевых ранений. Крики "Бей черных!", "Вон из России!". Никто не помнит, как ее звали? Ее звали Хуршеда Султонова.
Были бы мы людьми, поставили бы ей памятник. Где-нибудь недалеко от Зимнего. Или – от Марсова Поля. И проводили бы возле этого памятника ежегодные городские уроки русского патриотизма. То есть уроки любви к своему народу. И выступали бы на этих уроках представители ленинградской (ой-простите, санкт-петербуржской) интеллигенции и объясняли бы детям, что любовь – это не ненависть. Что патриот – тот, кто любит, а не тот, кто ненавидит. А кто ненавидит, тот и своему народу ненавистник, так как сзывает на голову своего народа беды. Ну, и еще много чего объясняли бы. Тогда бы, наверное, не было у нас убийства таджикского мальчика.
Но общая реакция на убийство восьмилетней Хуршеды была совсем иная – "Торговка наркотиками", "Понаехали", "А они – нас?", "А ты – докажи", "Сами зарезали, а на нас валят", ну и прочие проявления свободы слова. Ну, а позднее, вообще, националисты стали брататься с либералами. Так что итог вполне закономерный – теперь это Умарали. Умарали Назаров.
Умарали в торговле наркотиками обвинить трудно. Да, и "понаехали" тут сказать трудно: Умарали был петербуржцем, он родился в Петербурге. А ведь так во многих странах – родился здесь, значит, и гражданин. И убивали Умарали не ножами (во всяком случае – не бандитскими ножами). Его убили фашистким отношением к человеку: не наш – значит, не человек. Ну, а кто там "их", а кто не "их" – это они отлично умеют различать: принадлежность к "ним" не гарантирует ни цвет волос, ни гражданство, ни этнические корни – только образ, если это можно назвать таким словом, мыслей.
Отношение такое в данном случае продемонстрировали не хулиганы. А государственные служащие. Но ведь это неважно: хулиганы или не хулиганы. Ведь отношение-то это просто разлито в воздухе. Этой заразой дышат все. И поражает она тоже всех – детей и взрослых, нечиновный люд и чиновный, бандитов и полицейских...
Все эти люди, которые потащили в полицию маму с пятимесячным Умарали, которые отобрали Умарали у мамы, которые слушали, как Умарали заходится криком, которые не пускали к нему бабушку с бутылочкой подогретого молока, покормить – это всё ведь ни какие-то особенные садисты. Обычные люди. Так же ходили по ленинградским (простите, но я все же так буду) улицам. Так же дышали этим воздухом. Так же на этих улицах учились жизни... И стали, как оказалось, эти обыкновенные люди обыкновенной нелюдью.
Помните, как фашист грозит убить сына Кэт в "Семнадцати мгновениях"? Так ведь у него хоть какое-то оправдание для себя было – он о матерях рейха, дескать, так заботился. А наши? А наши ни о ком не заботились. Просто тупо убили.
Ну, и что теперь? Судить причастных? Требовать переквалифицировать статью с "небрежности" на "убийство"?
Может, это и нужно. Но совершенно недостаточно. Причастных тут слишком много. Все мы тут причастные. Ведь никого эта смерть не всколыхнула, не заставила ужаснуться. Так что суд здесь над полицейскими – это как пораженное проказой тело мазать зеленкой.
Нам необходимо иное лечение – глубокий курс даже не денацификации, а де-человеконенавистничества.
Кто этим займется, когда в пациентах весь народ? Ждать заграничных дядь, которые одни только и смогли прописать огитлеревшим немцам очистительную клизму? Вообще-то это каждый решает для себя – ждать или не ждать. Но заниматься этим все равно больше некому, кроме тех, кого эта чума-проказа человеконенавистничества не захватила полностью.
Тут в последние дни всё звучит – что мы не они, потому что духовные, потому что для нас важны добро, Бог, а не какая-нибудь противная выгода...
Что не выгода, так это мы постоянно в отчетах Навального читаем. Но бог с ней, с выгодой. Беда в том, что не только Бога с нами нет, но есть самый обыкновенный оскалившийся дьявол. Мы стали людьми зла. Мы стали абсолютно бездуховными. Заявляю ответственно, как специалист, открывший двадцать пять лет назад тему духовности в российской, тогда еще советской психологии и посвятивший этой теме эти самые двадцать пять лет.
Духовность, если использовать популярный язык, – это стремление к добру, к тому, чтобы становиться лучше. Не в смысле соответствовать чьим-то представлениям о добре, а к добру объективному – к расширенному сознанию, проявляющемуся в мудрости, любви и других феноменах, объясняющих, почему Библия начинается словами, что мы сотворены по подобию Бога.
Но найдите хоть каплю Богоподобия в наших крикунах о духовности. Нет ее там, даже капли. Есть мрак. Есть грязь. Есть нелюдь.
Когда это с нами случилось? Зерна были всегда. Есть у Чехова страшный рассказ "В овраге": про фабрикантшу, путь которой к социальному успеху пролег через обваривание кипятком племянника – ровесника Умарали. Гоголь, Некрасов, Достоевский – все они высвечивали этот ужас нашей души. Соцреалисты, правда, традицию прервали – в это время правду объявили клеветой. Но соцреализм учил иному отношению к "понаехавшим" – как в александровском "Цирке". И, хотя без горькой правды обличения злокачественная эта опухоль в нашей душе росла, всё-таки в советское время человеконенавистничество ксенофобии у нас было не сегодняшнего градуса и не сегодняшней густоты. То, что выросло, выросло за "годы свободы".
За годы совершенно по-идиотски понятой НАМИ и преподнесенной обществу опять-таки же НАМИ свободы слова. Вместе со свободами собраний, митингов и политических объединений.
Заставь дурака богу молиться... Это ведь и к богу свободы тоже относится.
! Орфография и стилистика автора сохранены
