В школе нам рассказывали, как фашисты пытали наших. Тогда-то и формировалась в сознании людей моего поколения эта связка: "пытают – фашисты". Пытают только фашисты. А если фашисты, то пытают. Наши пытать не могут. Потому что наши не фашисты. И не могут быть фашистами.
Собственно, других, более сложных социально-политических теорий фашизма с десятком отличительных признаков и не было. Отличительный признак был один: фашисты – мучители. Дадим отпор мучителям людей. Пусть ярость благородная вскипает. Ярость против мучителей. На этом была выстроена вся киношная идеология: фашисты – мучители. Вспомните хоть "Семнадцать мгновений".
И самая страшная внутренняя ломка с людьми моего поколения происходила тогда, когда мы узнавали, что наши, оказывается, тоже пытали, что наши тоже были мучителями.
Как и мои школьные приятели, я знал и про сталинские расстрелы, и про массированную государственную ложь, и про душение свобод... В пятнадцать лет мы были уже вполне сформировавшимися антисоветчиками – принимать такое государство было невозможно. И все же последние гвозди в гроб моих коммунистических иллюзий, внедрявшихся советской системой воспитания подрастающего поколения с детского сада, были вбиты теми страницами "Архипелага", которые с документальной подробностью описывают пытки.
Но что там мои личные детские иллюзии! Этими страницами Солженицын убил весь советский коммунизм. Ими началась его растянувшаяся на 15 лет агония. А как же иначе? Всё! О чем говорить? Мы – тоже фашисты. Чума 20-го века. А никакая не надежда прогрессивного человечества.
Для этого не нужно было быть неженкой-мечтателем-максималистом. Любому, кто был воспитан на ненависти к Мюллеру, издевающемуся над радисткой Кэт, и кто узнавал в Перестройку правду о ГУЛАГе, становилось до тошноты противно родное государство во главе с Коммунистической Партией Советского Союза и лично – ее руководителями.
Что же изменилось за эти двадцать пять лет? Почему сегодня мы читаем про пытки в нашей милиции, переименованной в полицию, и воспринимаем это как нечто нормальное? (А ведь главное отличие милиции от полиции, от "полицаев" как раз в том и состояло, что милиционеры в отличие от полицаев не могут мучать, не могут пытать.)
Вот мелькнула заметка какого-то правозащитника, возмущаещегося тем, что обвиненные в убийстве Немцова жалуются на пытки. Поразительна его логика. Да, пытают – остались следы. Но разве это те пытки, как пытают в Чечне! Вот там пытают, так пытают! Чего ж эти жалуются?
Почему мы стали такими терпимыми? Что случилось?
Сработал девятый вал тележестокости?
Или дело в том, что у наиболее тонких из нас язык присыхал к нёбу, когда внутреннее чувство требовало обрушиться на пытки в Гуантамо, а политические предпочтения делали такую атаку невозможной? И, принимая те, "цивилизованные" пытки "средневековых изуверов" цивилизованными людьми, мы потеряли внутреннее право отвергать средневековые пытки вполне обычных людей нашими родными, высокодуховными изуверами? Неумение дифференцировать смысловые оттенки часто играет такие игры даже с очень неглупыми людьми.
Или вся жизнь наша стала жестокой? Так она и не была особенно мягкой. Никогда и нигде. И в Москве шестидесятых, о которой я вспомнил, – особенно.
В общем, причин здесь может быть и несколько. Но сейчас разговор даже не о причинах. А о факте: там, где у нормального, то есть современного, а не средневекового, человека волосы поднимаются дыбом, наши прически остаются неподвижными.
Мы видим палачей. Мы знаем, что они – палачи. Но мы не только не отворачиваемся от них, мы готовы с ними дружить и чуть ли не славословить.
Понятно, что дружить с палачами удобней, чем ругаться. Потому что они не без денег, и не без власти. Мы ведь не сумели озаботиться тем, чтобы перекрыть палачам пути к деньгам и к власти. А как же – права человека, понимаешь, равноправие...
Но та наша беззаботность – дело прошлое. А вот сегодняшняя наша терпимость к палачеству, к жестокости, к пыткам – дело будущее. Потому что этой своей терпимостью к явному злу, к мучительству, к отрицанию ценности человека мы закладываем
очень плохой фундамент для своей будущей жизни.
На таком фундаменте никакой дом устоять не сможет.
! Орфография и стилистика автора сохранены
